Оккупация Сталино 1941–43 устами очевидцев. «Отступали наши — безвластие было…»
Оккупация Сталино 1941–43 устами очевидцев. «Отступали наши — безвластие было…»
[...] Война уже началась. Институты эвакуируются, а я домой раньше уехал. Платное обучение, семья бедная, платить нечем. [...] Можно было устроиться на работу где-то — кочегаром или истопником. Но как-то не сообразил. И дома. Дома поступил на роботу. Отец устроил, на железной дороге работал. Устроил меня диспетчером. Какой из меня диспетчер? Ну работал. Л взяли с умыслом. Переводят меня слесарем. Не пошел я на работу. А была же трудовая повинность до войны. 4-25. Статья такая. 4 месяца но 25 процентов высчитывают. Или высчитывают, или мне оставляют.
[...] Когда я работал диспетчером — копали окопы. А я, дурак, возьми и скажи: «А если бомбы будут бросать, эти окопы не спасут». А как так на меня — были ж там всякие патриоты. Я замолчал. Ну оно ж естественно, если бомба попадет в окоп, то не спасешься. А если нет, то и без окопа ты останешься живой. Вот такие подробности. Ну а война идет, солдаты нужны. И нас, таких как я молодежь всех освобождают. Говорят — нас выпустят, нас выпустят, садить не будут. Ну что, пришел я домой, в Снежное, 2 суток я шел пешком. [Отпускали] не всех. Наверное, вот таких как я. Реальных. А там какие были политические, воры там. Насчет этих двух заключенных на шахте 19 [респондент, очевидно, имеет в виду место захоронения жертв сталинских репрессий в Сталино, так называемое «Рутченковское поле»]. Рассказывают, когда немцы пришли, там какой-то ров был и трупы лежали, облитые известью. И немцы приводили: «Смотрите, мы только пришли. Это не наши злодеяния, это злодеяния коммунистов». Заключенных не стали вывозить. В яму, в ров. «Это не мы, смотрите, чтобы на нас не сваливали», — это рассказывали мне жители, которых уже нет в живых. [...] Нас отдельно, конечно, держали от воров. Но нас отпустили. И ничего не дали — ни кусочка хлеба. За ворота выпустили. Пришлось просить на вокзале. Ну а потом что. Живу дома у родителей. Пришли немцы. [...]
Афанасенко Алексей Иванович
***
[...] Родители мои до войны жили так, жены не работали, отец работал на предприятии, в депо «Восток», он мастером был по ремонту паровозов. Когда началась эвакуация, пришел отец домой, чтобы всю семью забрать, а в то время, в 1940 году родился брат, ему был год и он болел. Здесь была и бабушка. Куда ты будешь забирать, дите такое больное? Мать сказала: «Возьми Виктора». — Он говорит: «Раз вы здесь остаетесь, так оставайтесь здесь все». Он эвакуировался один, а он был член партии. А тут пошли и угрозы, знаете, есть разные люди. [...]
Б. Виктор Федорович
***
[...] До оккупации у меня отец рабочий был, работал на металлургическом заводе. А мама домохозяйка была. Раньше у нас не было, что женщина работала. У меня был брат. Я с 27-го года, а брат был с 30-го. Вот и все. Жили мы очень-очень скромно. [...] У нас не за что было эвакуироваться как таковое. Потому что получили какой-то расчет, какие-то [деньги]. [...] Куда с нами ехать, мы бы и не доехали никуда? [Эвакуировались люди], которые были состоятельные и которые имели доступ к транспорту. [...]
Валентина Ивановна
***
[...] А шахта — шахта работала, как вам сказать, в режиме повышенной добычи. И все время ни одной минуты свободной никто не имел. Все работали, и строго-настрого… Даже если опоздаешь, все, судили. Прогуляешь — это вообще было страшное дело. Все должны были работать. И уголь отгружали, пока была возможность. Потом не стало возможности, составы не поступали — уголь начали выгружать на землю. Прямо добывали — и над путями, прямо с платформы грузили и высыпали его с путей. Вот даже у меня еще отметина, рана. {Показывает поврежденный мизинец на руке). [...] Лопатами разгружали, и сосед парень как рубанул — и перерубил палец. Эта отметина. Мы разгружали пацанами. Все ходили, школьники, всех посылали. Здесь столько уже угля было, некуда [девать]. Понад путями почти что до самой Чулковки — все засыпали углем по обе стороны. Вот если смотреть: «6-Красная» и там Чулковка, потом «9-Капитальная» и пошло дальше. Все засыпано углем. Значит, построили эстакаду и начали лентой, значит, выдавать уголь сюда на поселок. Там пустырь был большой — начали засыпать его углем. Засыпали уже и его. Уже некуда давать, уже немец вот подошел, уже немцы подошли вплотную. И до последнего дня, пока не взорвали шахту, добывали уголь и складировали его сюда. Все время. Отец мой работал в шахте в это время забойщиком, добывали очень много угля, хороший, коксующийся уголь был. Ну что там еще… Ну, уже угля очень много. Но вот непонятно мне одно до сих нор: зачем столько добывать? Уже вот немец подошел, уже где-то 20-30 километров ог нас — и мы все добывали и складировали уголь. Ну, уже когда подошел, наши отступили, через 2-3 дня, когда наши отступили, через 2-3 дня пришли немцы. Но перед этим, в последний день, вот когда взрывали шахту, значит, еще. [...] Ну немец где-то километрах в 25-30 может, был. И пришли взрывать шахту. Приехала команда минеров, заминировали. Там народ выбежал, там бежали все туда, на шахту: «Не дадим взорвать. Мы чем будем [жить], сами уйдете, а мы чем будем, голодные будем, что ли? Чем жить будем? Мы не дадим». Такая паника была, что не давали взрывать шахту. Ну, там оцепление было, всех выгнали, шахту взорвали и через 2 дня пришли немцы. Ну взорвали что? Взорвали на «6-Красная» только один копер. И все. Копер взорвали и все. И оно все село. [...] Значит, работать нельзя. Там надо было разобрать все и построить новый копер. Ствол остался целым, нетронутым. Только поверхность взорвали. А две шахты — там они старые еще, дореволюционные — «Четвертая» и «Пятая», на «6-Красная» — два ствола. А эта шахта была в 30-м году построена. А те еще в 1904-м и 1905-м году — четвертый и пятый ствол. И остались -они как вентиляционные были. Они остались. [...]
Деменков Виктор Григорьевич
***
[...] Нам никто ничего не объявлял. Никто ничего. А эвакуация производилась выборочно. Вот вы знаете как сейчас — в магазине что-то выбросили по своим. [...] Значит, я так считаю, брали так, кто сказал. Может кто-то работал в райкоме, кто-то работал на базе, может кто-то врач, кто-то адвокат. Ну вот они в основном, их же тысячи остались. [...] Но вот из разговоров из всех, меньшая часть эвакуировалась [евреев]. В основном люди не успели. Некоторые, я так думаю, некоторые не поверили в жестокость, некоторые не смогли бросить старых родителей. Некоторые может и хотели уехать, но не было возможности. Все было ограничено, вывозили в основном оборудование фабрик и заводов, что можно было. А остальное что — подлежало уничтожению. В общем, оставили нас голых и босых. [...]
Ефремов Владимир Сергеевич
***
[...] Эвакуация, как у нас такая, если и была, она незначительная была. В основном вопрос был об эвакуации заводов. Оборудования, потому что этому каждому понятно: готовое вывезти в Сибирь, Урал — это не то, что новое строить. Понимаете? Так что я думаю, такого не было, чтоб эвакуируйтесь, чтобы у вас на вокзалах теплушки, поезда. Может тот, кто ближе к власти — тот, может быть, успел. А основная масса нет. [...] Может быть еще знаешь что? У нас оседлый [народ]. Они еще б, если им и предложили, я не знаю, как они бы это восприняли. Понимаете? А потом я вам скажу. Здесь перевалка страшная была. С Одессы сколько евреев через Мариуполь прошло. [...] Да, прошло. И часть их осталась тут, в Агробазе [поселок под Мариуполем, место массового уничтожения еврейского населения города]. Тут их тормознули в гетто это. Уже они попали, немцы пришли. Так что ой-ой-ой. [...] Оборудование — да. И надо уже учесть то, что на Ильича до войны была получена броневая сталь. Высшего класса. Вот оборудование, ну печь мартеновскую, понятно. Но специалисты, технологи — их, конечно, эвакуировали со всем добром, с технической документацией. Ну и частично — сколько успели, столько и вывезли. [...] Вы знаете, мартен был закозлен [термин означает охлаждение плавильной печи с расплавленной массой, выведение ее из строя]. [...] Люди еще не могли понять — как они будут при немцах, как они будут работать на том же заводе или на этих же печах. Мне кажется, у них и мысли такой не было, не было [как жить при немцах]. Жгли все. Что могли, взрывали наши при отходе. Элеваторы, зерно. Мы выжили благодаря тому, что пшеница горелая, вы знаете, зерно, размалывали. Ее и есть то нельзя, но вот это вот. Вот на станции Карань там элеваторы были. Вот таким образом. Так что я думаю, настроения такого у людей не было, чтобы «а что мы будем делать?» [... ]
Зайковский Виктор Иванович
***
[...] Потом вдруг в один день — пусто в городе. Никого. Ни милиции, ни полиции. Никого. И начался грабеж. [...] 10 дней продолжалось. Я сам свидетель. Значит, мимо нашего дома мужики семеновские [имеется ввиду поселок Семеновка], пацаны постарше видно — с театра видно шли. Парики на себя понадевали — оно им надо? Латы бутафорские — они же из папье-маше. (Смеется). Копья — ну они же с навершниками были, серебрянкой покрашены — красивые такие. Мечи бутафорские несли. Ну, всякую гадость. Ну кто побыстрей был — поспороли бархат с кресел, занавес по-моему содрали. А так ходили по магазинам, которые были, остались. Кондитерскую фабрику тащили — там на кондитерской фабрике. [...] Хлебозавод рядом довоенный — первый, гак он назывался. И сейчас по-моему первый. С магазинов тащили. Люди тащили по интересному. Некоторые хватали все подряд. [...] Нужно, не нужно. А некоторые знали. Папиросами и махоркой довоенной торговали до 43-го года. (Смеется). В 41-м-42-м году. До освобождения. Представляете? Ну помню как ящики — огромные фанерные ящики. И там лежали пачки папирос и пачки этой махорки.
Ну все эго растащили. А на кондитерской фабрике — ну это уже говорили, по слухам земля полнится. Что там несколько человек в патоке утонуло. Слыхали? [...] Я тоже не брешу. Ну толпа. А там была яма бетонированная — в ней патока была. [...] И оттуда черпали ведрами. Собралась толпа и кто-то толканул — туда упал. И не вытащишь. [...] Хуже, чем болото. Сколько их было, упавших туда — я не знаю уже. И это 10 дней было. Пытались оставшиеся красноармейцы, которые пробегали по городу, на Красный Луч. Они с пулеметами некоторые были — с винтовками все были. Пытались некоторые остановить, пытались что-то сделать. Но ничего не получилось. [...] Ну мы проснулись утром, пацаны, пойти в комендатуру — а ее нема. А потом узнали, что пи обкома нет, ни КГБ нет — никого нет. Ни МВД, никого. И 10 дней город так существовал в взвешенном состоянии — до 20-го числа. [...] Немцы вошли очень тихо. Потому что какую-то нашу дивизию шахтерскую — их же было 3. Проваловская [383-я стрелковая дивизия, сформированная в августе-сентябре 1943 года в основном из шахтеров Донбасса. Первым командиром был назначен полковник К.И. Провалов] просуществовала долго — я не помню номера двух дивизий, а одна дивизия была дислоцирована в Еленовских карьерах, в Докучаевске. И ее там разложили. Ну потому что ребята необученные — вооружение было, конечно, не с голыми руками. И они разбежались. [...] В городе перед приходом немцев, в это безвременье — люди между собой, слухи ходят. Сарафанное радио работает. [...]
Крицын Олег Демьянович
***
[...] Когда немцы уже наступали, говорю откровенно, честно, приходит ко мне начальник, а мы в то время шахту уже подрывали, бурили шурфы, и говорит: «Бери, паря, белье, ложку, кружку, сейчас подъедет двуколка, заберет нас». Приехала повозка на двух колесах, мы сели и приехали на железнодорожный вокзал. Там уже было все наше начальство. Мы сели и поехали в Мариуполь. Доехали к вечеру, а там как стали бомбить. К утру все собрались, пришли в село Ялту. Он был вроде как завхоз, а я его помощник. Мы там копали окопы и все, что нужно в военных целях. Потом, когда начали бомбить, начальство большое село в машины и уехало. А нас пошло целое море людей. Аж страшно стало. Начальник второго участка Усак мне говорит: «Пойдем, Николай, не дорогами, а прямо». Пришли в Мариуполь, а тут идет пустой поезд, порожняк, с такими вагонами, в которых уголь возят. Туда набилось много народа, мы доехали, уже не помню, куда, нас разгрузили. Все разошлись кто-куда. Мы пришли домой. Только пришли, на второй день в ночь заняли немцы город. [...]
Кубышко Николай Сергеевич
***
[...] Поступил учеником слесаря на ртутный завод, проработал я там, не помню сколько, а потом в октябре месяце послали на окопы, копать противотанковые рвы, это за Донецком, станция Кураховка, Кураховская ГРЭС, там мы копали. Тогда начались частые налеты, бомбили и нас распустили по домам. Шли пешком оттуда домой, пришли в Горловку, все производства стояли, Ртутный комбинат, который посылал меня на окопы, уже нет, все эвакуировались. Я пришел, ни хлеба, ничего нет. А там я, когда шел полями, стояли и помидоры, картошка, не убраны. Я пришел, у меня ноги распухли, особенно левое колено, я поболел, а потом пошел собирать по полям, что осталось, все уже было приморожено. Буряк оставался, и я приносил домой, мы варили. А потом ходили менять, какая одежда была, мне брат подарил костюм, он на Сахалине жил, приезжал в отпуск и подарил костюм. Я этот костюм понес в Днепропетровскую область, пешком, шестнадцать лет мне было. Ведро кукурузы выменял за пиджак. А брюки никто не взял. А тогда начал ходить по полям, там оставались скирды не обмолоченные, молотил зерно, это Никитовка, Зайцево, под Артемовском. И один раз пришел туда, а там немцы солдаты, взяли нас, я был и две женщины. Привели в штаб, в селе Зайцево под Артемовском. Они спросили: «Откуда?»- Я сказал, что из Никитовского комбината. — Они сказали: «Идите в Артемовск, а домой не идите, пока мы не займем вашу территорию». Уже вечерело, мы пошли, я старался перейти, шли по селу, в переулок только поверну, а там везде солдаты сидят и возвращают. Пришли в какое-то село под Артемовском, там переночевали, а утром нас хозяйка подняла, говорит: «Идите через балку». Мы через балку пошли, вышли на дорогу и я пришел в Никитовку. Пришел в Никитовку, там встретил командира, он говорит: «Вы откуда идете?» -Я говорю: «Ходили зерно молотили, а потом забрали немцы». — Он говорит: «А где вы живете?» — Я говорю: «На Ртутном комбинате». — А он, лейтенант, ко без формы был, в телогрейке, говорит: «Там наши люди встретят вас, скажите, что я разрешил». И мы пошли и стали выходить из поселка, сейчас Бессарабка называется, там пустыри были, несколько домов, вышел солдат, я сказал, что идем домой, пришел домой. Тогда уже дома зерно крутили, крупу делали, муку.
[...] Мне было тогда, это был уже 1941 год и осень, говорят мужчины, что надо идти в военкомат и в армию. Иван1, и другие собрали сумки и я матери говорю, собери и мне сумку. [...] Пошел я с ним, идем, когда идешь в Никитовку, здесь какая-то база была, обнесена забором. Тоже двери все параспаханы были и мы пошли через эту базу. И мы пошли через нее. Когда смотрим, такие баки, как молочные тянутся. Оказывается там клей резиновый и камеры, чтобы делать галоши делать. И то мы шли и зашли в цех, склады большие. Смотрю, а я же учил горные машины, там зубки и цепи, тогда комбайнов еще не было, а были машины угольные, вот это только оставалось, а так все было растянуто. И мы перешли через них, через пути, там был старый вокзал, это новый вокзал. И мы пришли, там много мужчин стояло. И говорят, вот нас вызвали в военкомат, мы сдали военные билеты, нам сказали утром прийти. Утром пришли, наши билеты порваны лежат и никого нет. Сказали, идите в Никитовку, пришли в Никитовку и сидели, и я с ними сидел. Потом кто-то сказал, ближний военкомат в Артемовске. Пошли в Артемовск. Дорога Артемовск-Горловка, идем, смотрим кто-то едет на лошади, в телогрейке, оказалось, что лейтенант. «Вы куда это идете?», -спрашивает, а нас много идет. А он говорит: «Ближний военкомат в Ворошиловграде, возвращайтесь». И мы так вернулись, опять таким же путем через базу, пришли домой, вещи выложили на этом все и закончилось. А еще товарищей я встречал после войны, мы учились вместе, они говорят: «Мы ходили в Ворошиловград, пришли, а они говорят, идите ребята домой, что вам тут делать». Ну пацаны, по шестнадцать лет. [...]
Л. Николай Федорович
***
[...] И мы начали эвакуироваться. Бомбежка началась. Бомбили нас — там был склад. Бомбежка началась на этот склад. А я каталась на калиточке. На калиточке меня мальчик катал. «Идем листовки ловить». — А я говорю: «Это не листовки, а бомбы». Как-то сообразила, что это бомбы. И он побежал по улице, а я заскакиваю в квартиру, говорю: «Мама, бомбы!» Не успела «бомбы» сказать, как уже разорвалась. Крышу снесло. Попала бомба через один дом от нас.
И у нас крышу снесло, ну там суматоха началась, в этом доме погибло 9 человек, вся семья. Там молодожены, как раз только поженились. Погибли все. И в это время приезжает папа. Папу не забрали на фронт, у него уже года вышли. А брат ушел на фронт, а папа остался с нами. Он работал здесь еще на фабрике-кухне. Уже после шахты. Шахты позакрывали, уже повывозили все. А он там остался. Приезжает, папа привозит бричку — эвакуироваться. Ну мы погрузили, бегом-бегом, что там необходимо — бегом, бегом. Уже бомбежка, считай, что немцы вот-вот придут. Погрузились на эту бричку, поехали. Нас пять семей выехало. И на Алчевке — там степь была, сейчас там поселок полностью, а там была раньше степь. И около степи этой нас окружили немецкие танки. И нам уже было деться некуда, дом наш разбитый. Нам даже некуда было ехать. Вернуться нам было уже некуда, и мы поехали на базар, на поселок. Там была девушка брата нашего, мы к ней приехали. Она нас поместила у себя, неделю подержала, потом мы нашли этот дом и переехали сюда. Там были ставни, дом пустой [...] дом был брошенный. [...] В этом доме мы до сих пор живем. [...] В этот дом вернулись [хозяева], но им дали другую квартиру, уже наши, советские. Нас когда освободили, они вернулись, они были на Урале, эвакуированные. Ну они вернулись, но нас не выгнали. Так как тут подполье было, тут все в этом доме, в нашем было организовано подполье. А нас никуда не выгнали, а им дали другую квартиру. [...]
Митина Роза Никитична
***
[...] Шахта не работала. «Лидиевка». Наши взорвали ее. [...] Что врагу не оставлять ничего. [...] Уже Киев взяли. Здесь уже народ, как говорится, был [готов]. А тут уже радио передало, что немец под Ростовом. Мы оказались в кольце. А тут уже начали взрывать шахту. Люди сначала не давали. [...]Ну, были тут такие, как это. Их сразу забрало НКВД и увезли. В общем, их никуда не увезли, их тут на Одиннадцатом [ Поселок в Кировском районе Сталино] и расстреляли. [...] Вот здесь сейчас Текстильщик2. Там был аэродром. И там за аэродромом сразу [...]. Там учебный аэродром был.[...] Их человек 6 было всего. [...] Их фамилии помнил, а сейчас уже забыл. На третьем жили, как их Саковичи. Саковичей помню. Саковичи. Но они что протестовали. [...] Они не давали взрывать, что, мол, вы все отступите, а нам работать нужно где-то, чтобы же зарабатывать хлеба. Ну вот за это их забрали — человек 6, да — и расстреляли там. Это в 41-м году, перед приходом. [...] Мы пацанами были, мы все знали, все на свете. Их забрали, повезли. А мы следом бегали. Толик Савушкин, я бегал, Володька Андреев. И туда. Ведь у нас-то транспорт какой был? За ними приехала пара лошадей. Не на машине. Пара лошадей с крестом, как санитарные. Их туда посадили, сели и повезли. А мы за ними. [...] А какой суд, какое следствие, когда уже тут полностью все было, все эвакуировалось, ну попроще сказать, все удрали? [Руководство шахты] эвакуировались раньше. Раньше всех они эвакуировались! Судя по Карпову — Карпов был здесь начальником шахты. Новиков был помощником начальника шахты. Они эвакуировались еще… Иван, как его, все забываю, Матвеевич… Они эвакуировались все где-то за месяц раньше. [...] Уже их не было, а шахта еще работала. [...] Только шахту взорвали, на третий день немцы зашли уже. [...]
М. Алексей Михайлович
***
[...] Я помню эти времена, мне они так в душу влезли, когда отступали наши войска. Я понимаю, что тогда наша Родина была еще слаба, от тридцать третьего года что там прошло до сорокового года? Сам мир построить и государство было нельзя. И правительство чувствовало, что бессильно в этом деле, что нет того оружия, нет того, как бы это сказать, мощи, чтобы защитить себя. И отступали. Я смотрел. Что мне тогда было — десять, одиннадцатый год. Вот, я смотрел, как гнали стада скота, быки. Ну, я бы сказал, что это был племенной фонд, поэтому его угоняли. Коровы такие вот, большие, ну как тракторы величиной. Нас, вызывали, наших родителей, ну там луг у нас был. Они останавливались, чтобы отдохнуть, и звали людей, чтобы они доили коров. Потому что они болеют, недоенные, у них вымя распиралося. По два ведра молока одна корова давала. Это семенной был фонд. Смотреть было жалко, такое гнетущее состояние было у нас, что вот уходят — все. Ну, свиней гнали тоже породистых, таких. Здоровые, по полтора метра длиной, толстые такие, мощные. Ну самый фонд семенной. И чувствовалось как-то, что все это уходит от нас, что мы остаемся как бы брошенные. Ну незадолго после всего этого — не знаю, куда оно дошло, куда угналось — подошел фронт к нам. А в двенадцати километрах вверх от нашего хутора -КураховГРЭС. И КураховГРЭС оставили там защищать. Ну, пока ее там взорвут или что-то еще. Я в этом не в курсе дела, еще был пацан. Ну я знаю, что еще до того, как подошли немцы, у нас квартировал один лейтенант. Я фамилию не помню, хороший человек он был, и он там остался защищать. Сколько их там — или двадцать восемь человек оставалось? [...] И начался бой. Наш хутор три раза переходил из рук в руки. Это наши располагались [возле] села Анновка, там на бугру. Это когда-то текла у нас река — Сухие Ялы. И как бы берег видно был. Там уже дальше бугор и песчаная гряда, и там уже дальше села Успеновка, Анновка, а между ними на бугру мельница стояла ветряная. И вот они там расположились, защищались. Вот эта группа защищалась. И немцы как-то подошли. Немцы подошли как-то с подвохом, вроде в обход. Ведь должны они были с запада, а они с запада-востока, или с востока, короче говоря, от леса к нам подошли. Ну, завязалися бои. Ну как, день. На второй день, я вот помню, сидел я у окна. Мама как-то подушкой закрыла окно, что на луг туда, на Анновку выходило, а я сидел, смотрел. И вот что я увидел в окно. Что вот через луг — ну, там река — она на лето высыхала. Раньше она, когда было половодье, разливалась на весь луг — полтора километра. И у нас сообщения с теми селами не было. А было, что она на лето сливалась и ручеек такой — метров 6-8 всего-навсего протекал. И я — смотрю через луї’ что-то шевелится. Ага. А наши ребята, что защищались, солдаты, они как-то цепью через луг бочком ползли, друг от друга метров по шесть — по восемь. Ну, оно с окна видно. Ну я не в курсе был в этом деле и смотрю, что это наши солдаты ползут, наступают. Ну они как-то знаете, как-то, рядочек один, а дальше через полкилометра — два. Может, они в три ряда ползли, что я смотрел в окно, смотрю — один, значит, свалился, йогом другой. Через некоторое время еще один свалился. Тогда я понял, что это же убивают их. И где-то значит, стреляет что-то. Ну я, значит, на улицу выходить, а мать меня гонит: «Куда, куда? Нельзя». Ну я ей, говорю, что не буду выходить, я в конюшню, гляну, как там корова. У нас так — дом, и сенцы. Через кладовку можно было в конюшню пройти, дверь там, а направо квартира. И вот, значит, я пошел, и вышел я во двор. У нас была хата соломою крытая. Ну, когда я вышел, я увидел у соседа в садку — ну как бы клуня, или сарай там. Что с причилка [крыльца] там дверь, можно на чердак лазить. И кто-то туда лез. Ну я ж не обратил внимание, я только обратил внимание, что нога в сапоге и отбросила лестницу от стенки. Ну я ж пошел, сел так под дом и смотрю. И плачу. Я ж знаю, что это свои. Они у нас жили, вот. Ну значит, сижу я, смотрю. Они сюда уже прошли. Немцы туда сюда пробегают, смотрят, стрельба кругом. И вдруг из-за угла кто-то зовет: «Коля, Коля». Я повернулся — наш, что у нас стоял. Говорит: «Где тут у вас пулемет стоит? У вас на чердаке нет?» Я говорю: «У нас на чердаке нет». А меня — ну ровно я три или пять минут сидел под стенкою — и меня соломою всего присыпало. Я так очнулся, вроде того, смотрю — ну откуда солома взялась? Ну вот отошел, глянул — а у нас снаряд попал в угол дома — и такая дыра, здоровая. Я полез на чердак посмотреть, что же там такое. Еще гам у нас ящик стоял из-под сала, и крыльчатка [стабилизатор от минометной мины] застряла тут, взорвалась, и застряла. Я знал, что там у нас нет никого. И говорю ему: «У нас нет никого. Я только был на чердаке». А потом уже он до угла доходит, я говорю: «Минуточку». — Он повернулся: «Что такое?» — Я говорю: «Вот я видел, что в сарай кто-то на чердак лез, нога в сапоге, откидывала только лестницу от стенки». Он так свистнул — раз, еще два человека прибежали. И туда, значит. Подошли, поставили ту лестницу. А там действительно пулеметчик сидел. Крыша-то соломенная, она же нетолстая. И он дырку прорыл — и вот-то косит по лугу. И они туда пошли — ну и я же туда. А там один стал возле этого. Два залезли туда на чердак — они лестницу откинули Этот, что внизу, откинул лестницу, и стоит. Винтовку поставил — тогда СВТ [самозарядная винтовка Токарева] были винтовки, пятизарядные. Откинул лестницу, и он вот так винтовку поставил, взял за ствол и смотрит вверх. Я смотрю — оттуда кто-то показывается живой. А потом смотрю — немец, и он раз так за дверки взялся руками — с одной стороны и с другой, и не хочет прыгать. Я не понял, что они хотят. А потом смотрю — его оттуда ногой выпхнули и он летит — а этот (красноармеец) вот так подставил штык винтовки, приклад поставил на землю. И этот немец вот так как летел плашмя — и насквозь, по самую руку. Мама, я как увидел — я повернулся и тикать! Таких зрелищ я еще не видел. Ну это один день — а на второй день опять же. Они, немцы, уйдут в лес, а эти, что тут посмотрели, их технику поломали — и назад на бугор уходят. Ну самый интересный случай был такой — у нас был Гриша Голомозый. И он постарше меня. [...] И я вот в первый раз, как отступали немцы — ну эти же наступают наши. А эти {немцы) по огородам — не хутором, а по огородам — и в лес тикать. Я вышел на улицу, смотрю: этот Гриша их орудие разворачивает. Ну оно небольшое, но с этим, как все положено. Поставил. А там же снаряды в ящике лежат. И он зарядил — и вслед немцам как пужанул. Но все дело в том, что он же, наверное, не знал, что его надо окапывать, чтобы оно уперлось где-то рамой. Его как откатом дало — и вот эти ноги как ударило. Он упал, и вот корчится. Я побежал: «Дядя Гриша,что такое?» — Он: «Тикать надо, Коля». — Я говорю: «Тикать так тикать». Я его за руки и поволок сюда с огорода.
Вот это был такой случай. А потом, значит, на второй или на третий день. Вот наши закопают, значит, своих солдат. Те пришли, вырыли, своих закопали. [...] В одну и ту же могилу. [...] А наших выбрасывают. Ну, потом, не знаю куда. Или наши забрали, там где похоронили? [...] Мужчины наши нашли [похороненных], ну старики. У нас был бург, чтобы там траву для силосования на площади [хранить]. Там похоронили, и потом, когда уже все это дело закончилось, ушли, они перенесли их. Уже, когда наши, Советская власть вернулась, так их похоронили. Выкопали там пять человек, я точно не помню, и возле школы похоронили. Сейчас памятник там стоит. Ну, значит, на этом война закончилась. На третий день, ну да, на третий день, слышу, кто-то стучит в окно к нам, ночью, уже темно было. И слышу, что-то бряцает. А темень, осень такая. Грязь, дожди же были. Я к самому окну притерся, посмотрел: «Мама, вот лошадь стоит под окном». — Она меня тянет и говорит: «Уйди, стоит. Тебе оно дело? Откроешь — они тебя убьют». — А я говорю: «Так наверное это же наши». И через кладовку туда вышел, в конюшню. И в конюшне дверь открыл, пригнулся так до земли. Смотрю — точно лошадь стоит. А один, значит, говорит: «Открыл?» — «Да, открыл». Заходят, три человека. Говорят: «Дайте нам переодеться. Мы сегодня уже уходим. Мы уже глубоко в тылу. Куда нам? В военном нельзя». Ну тогда мы как жили? Ну, отцовское там нашли какое-то тряпье. В то время у нас даже костюмов не было, чтобы костюм приличный одеть. Ну были там брюки, рубашки, куртка какая-то гам. Она, значит, старшего брата моего, Мити нашла какие-то [вещи]. Ну, короче говоря, мы их переодели. [...] Почти со всех собрали, переодели. Ну они, значит, уехали. А перед самым утром опять слышу, конь стучит. Вот так ногой {имитирует стук) и брязкает где-то. Мама говорит: «Не вставай, не иди». — Я говорю: «Мама, нельзя. Немцы же так не стучат. Немцы если стучат, то прикладом стучат, ногами. Ну этот же даже в окно не стучит, а вот бряцает что-то». Я вышел, а там стоит конь серый, нашего лейтенанта, седло, как положено. Я дверь открыл — он в знакомое место на полусогнутых залез этот конь, стал на свое место, где они у нас стояли. Я с него, значит, седло снимать начал, а потом глянул -а у него у левого стремени сапог торчит. Ну, наверное, убили этого лейтенанта. Возможно, он волочился, я представляю, что сапог остался в стремени. Ну, этот конь у нас жил долго. [...]
Обрезан Николай Михайлович
***
[...] Отступали наши — безвластие было. Больше недели — недели две. [...] Наш район беженцы наводнили. Стали эвакуироваться все предприятия, конторы, все. Очень страшно было. Во дворце шахтерская дивизия разместилась. Тут футбольное иоле было и парк называлось. А через парк мы жили напротив. Жены — они местные, из Макеевки. Они многие разбежались — вот я вам откровенно говорю. Жены ихние приезжали, а у нас на квартире были. Много беженцев было из западных областей и из центральных областей. Гнали скот. Скот гнали по дороге к Кирша, туда выше, на восток. Отступали части. Потом у нас на квартире стали пограничники с румынской границы. Отступали. С румынской границы. Они, наверное, неделю были. И шли наши отступать. Как они бедно одеты были. Вид несчастный… (неразборчиво). Женщины старшие стояли. Мы молчали. Возле своих дворов. А женщины старшие говорят: «На кого вы нас оставляете?» — А они говорят: «Мы еще вернемся, мы еще вернемся». [...]
Саенко-Полончук Майя Ивановна
***
[...] Три. Ямы. Я могу сказать точно. Большие ямы, как вот то наша хата, глубокие такие, ну там, наверное, пополам в глубине, все это люди лежали. [...] И не только политических, а тех, кто опоздал или не вышел, прогулы — по работе, колосок взял, воровство, драка. Мелкие, не политические, тоже были расстреляны. Это люди своих узнавали, потому что большинство из Донецка. Это была не тюрьма, а была как КПЗ. Предварительное, предварительное3. [...]
С. Михаил Андреевич
***
[...] Вообще, начальство все уехало. Эвакуировалось — все уезжали. Вот тут был поселок — «Технический» он назывался. Дома специальные для технического состава. Они в войну все почти уехали. А мы с семьей переходили в «Технический». Кухню маленькую мы заняли, потому что там склад [горел]. Возле склада мы жили угольного, а его зажигали, поджигали, когда наши уходили, уголь. Чтобы немцам не досталось. [...] Ну зажигали, горел — но все одно -тушили. И пшеницу зажигали, когда уходили у нас, поджигали. Хлеб горел, все поджигали. [...] Мы тащили по складам, везли. Каждый запасы делал. С Мушкетово — там же были склады, базы. Со складов волокли все — и хлеб, и пшеницу и все. [...] До прихода [немцев], конечно. [...] Потом немцы уже тоже не разрешали.
[...] Почти всех шахтеров забрали в армию. Шахтерские дивизии тогда были, я знаю, многие разбежались. В Макеевке собирали, формирование шло. [...] То есть на «6-Красная». Ну, тогда она «12-18» называлась. Вот на шахте «12-18» там формирование было всех этих шахтерских дивизий. И потом некоторые назад вернулись, а некоторые в армию [ушли]. В общем, было такое. А колхозы все скот гнали. И вот было ведут скот, гонят — выходишь, разрешали брать, резать. И свиней резали. Ну, кушать надо было-то. Вот сегодня пошел в магазин, взял. И так тогда же было. В магазин пошел, а никаких запасов. Война…
[...] Наше ФЗО [школа ФЗО - школа фабрично-заводского обучения] хотели отправить, эвакуировать. Собрали. А потом довезли до Макеевки и нас бросили, не знали куда [везти], и мы разбежались. В общем, нас бросили в Макеевке. Нас хотели увезти. Молодые же все… А потом нам сказали: «Уходите, бо вас постреляют». Понимаете? Хотели уничтожить. Вообще кто-то из взрослых нам посоветовал разбежаться. [...] Вот такое нам сказали. Ну я же говорю, мы пацанами были. И вот мы вернулись и меня послали в шахту. Куда нам деваться? [...]
Т. Николай Константинович
***
[...] Начало войны, оно известно. Уже к сентябрю было понятно, что остановить не могут. Потому что отступали, отступали. Вот это шоссе — мы жили где-то метрах в 150 — и днем и ночыо все время отступали войска. Уже было понятно, что ничего не будет. Накануне — мы в числе первых в этом районе стали жертвами войны, прочувствовали это на себе. До этого зенитки обсэреливали самолеты, летящие в сторону фронта — наши стреляли, стреляли наши зенитки. Осколков этих валялось на улице — знаете, как пацаны там осколок [брали] — какой, определить снаряд. Уже было понятно, что не остановят. И вот начался учебный год. Все в недоумении — немцы же стучатся уже. Ведь в сентябре заняли Макеевку [респондент оговорился - Макеевка была оккупирована в октябре 1941 года]. Ну, пошли в школу. Значит, ситуация была такая: начался вроде учебный год. Но война шла уже полным ходом, частично эвакуировались. Это эвакуировались дети, семьи партийных работников уже, знаете, отъезжали, отвозили в тыл. И вот было принято решение накануне оккупации Макеевки — где-то на каких-то верхах, наверное, о вывозе детей. Была такая попытка, значит: прямо со школы чтобы родители принесли вещички какие-то и эшелонами — объяснялось — из зоны военных действий. Ну, знаете, в таких случаях: родители за детей, дети там, по трубам этим водосточным спускались, убегали — ну, короче говоря, это распалось — мы вернулись домой. [...] Не хотели этой эвакуации, потому что она ничего не сулила. Так и получилось. Кто уехал — попал под бомбежку под Ростовом — страшную. Эшелон разбомбили немцы — поприезжали оттуда люди раненые, контуженные. Вот этот мой друг — он контуженный, дергался, пока не прошло. Как я на себе испытал. Ведь сразу что война — это война. Это не интересно, это не кино про Щорса и про Чапаева, а это страшная вещь. Значит, до вот этого безвластия, где-то дня за 2 немцы убеждали, утверждали, что это русские бомбардировали. Но это-таки бомбардировали немцы по отступающим. Они как раз в этом клину пробомбили и одна из бомб упала у нас во дворе, на стыке двора. Вот представьте, значит: я спал, проснулся от того и не могу понять — меня ведут куда-то, водят. Я ничего не слышу — «ш-ш-ш-ш-ш-ш», кровь течет (показывает шрам). И вы знаете, такое состояние — не могу понять, в чем дело. Вот так вот кровать стояла от окон — окна вышибло, меня с кровати с одеялом как закрутило и затолкнуло под вторую кровать. Меня оттуда извлекли. На наше счастье почему-то эта бомба не сработала. Ниже упала на 7-й линии бомба, на 6-й убила девочку с ребенком, дальше убило, а наш дом миновала. Почему? Вот это, где бомба упала, это была старая яма от погреба. Погреб перенесли в новое место, а эту яму использовали для чего? Туда сбрасывали мусор — листья, мусорная яма. Огородили ее. И бомба попала туда. Бомба фугасная, земля мягкая, она ушла глубоко, она рванула, но не дала эффекта лучевого. Если бы нет — она бы снесла дом. А так что получилось — крышу и фронтон сдвинуло метра на полтора. Вот так, просто сдвинуло. Веранды нет — в общем, ни одного окна не было в доме. Веранду разнесло вдребезги. И что меня первое поразило — как война имеет в себе стороны и ужаса, и в то же время любопытства, и безразличия. К нам шли целый день — вы не поверите — как на экскурсию. Посмотреть, как же взорвалась бомба, Нас знали в этом районе, бабушку мою знали, деда, Оми авторитетные были. Говорили: «Евстафьевых разбомбили там». — «Ну что там, кто погиб?» — «Да нет, никто». Шли, как очередь. Идут, заходят, смотрят -все в доме переворочено, ужас один. [...] Им любопытно. Это — я считаю — первый раз мне повезло и я остался жить. Я считаю, что это первый такой эпизод. Потом 2 еще было, значит, таких эпизода. Я считаю тогда сама судьба спасла.
[...] Вот это когда проходило безвластие — представить можно, какая была публика. Женщины, интеллигенция, мужики, которые не ушли на фронт, не призвались, которые был освобождены — их мало осталось. Но в основном вот эти вот категории — и пожилые, будем говорить, люмпенского направления — и вот эти освобожденные. Центральная улица — проспект Ленина. От края до края подряд все магазины. Ну мы, пацаны, идем, смотрим — спорттовары разгромили. Я еще взял шпагу — валялась там. Дед говорит: «И зачем это принес? Немцы займут город, будут обыска делать, кто грабил». Они предупреждали в листовках: «Мародеры будут расстреляны на месте». [...] Но дело в чем — я вам скажу. Это пацаны брали. А остальное это все — канцтовары был разграблен — резинки там, перья. Мужики что ломали? Винные магазины, магазин, а под ним подвал. Вино понапивалися пьяные: «А-а-а-а», — по центральной улице. И что добывали люди — был подожжен элеватор вокруг Макеевки. Пшеница горелая, пропахшая бензином — бензином поливали и поджигали. Но вот это все, продовольствие. Маслобойные заводы, макуху перли -потому что уже есть нечего было. Хлеб возили по улицам — будочка такая. Очередь занимали круглосуточно фактически. Вот мы стоим семья, допустим, 3 человека стоит в очереди. Если что бежим, вызываем [взрослых]. Привезут — становятся. Мы уходим на смену -те приходят. Держу все время — придут вот такие пьяницы, здоровые: «А ну давай, живая очередь». А что такая живая очередь? Кто захватил, опять стали — мелом [обозначили] — 5, 6, 7, 8, 9, 10. Стоишь, стоишь, к утру вот-вот должны подвезти. Опять приходит: «Живая очередь». Опять приходят твои родители. Ну что — в хвосте стоишь. Правда, брат у нас был еще двоюродный, мы так нормально в этом районе котировались. Мы могли отстоять, несмотря на то, что мне было 11 лет, был определенный вес. Соседи там были такие. Вот так вот началась оккупация. [...]
Ф. Евгений Михайлович
***
[...] Можно было эвакуироваться. Но мы не захотели. Здесь, когда были красноармейцы, отец спрашивал: «Как же нам, немцы нас не поубивают, не лучше нам эвакуироваться?» — А он и говорит: «Знаешь что, батя, сиди на месте, то вы хоть кусок хлеба будете есть, а эвакуируетесь — вы погибнете с голода. Не надо. Немцы вас убивать не будут. А нас, — говорит, — они могут поубивать, потому что мы солдаты. Друг перед другом воюем, мы вынуждены. Не убью я его, так он меня убьет. Сидите», — говорит. [...]
X. Мария Семеновна
***
[...] Люди отреагировали с боязнью [на начало войны]. Потому что еще до войны ходили слухи и народ чувствовал, и народ чувствовал как бы своим ощущением приближение войны. Я помню, еще мальчишкой слышал, магь сидит, с соседками разговаривает: «Вот, скоро война будет, немцы придут. Вот война будет, война будет». [...] Да, уже ходили слухи. [...] Помню, притчу такую придумали, будто ехал шофер и перед мостом машина заглохла. Значит, он выходит из машины, смотрит, а слышит сзади голос: «Не смотри, машина исправна». Он оборачивается, смотрит: две руки висят. В одной руке сноп пшеницы, в другой — кровь. Говорит: «Разожми руки». — Он разжал. Отсюда брызнула кровь, отсюда посыпалась пшеница. Причем, это же повторялось не один раз. И каждый говорит: «Вот, только что рассказывал шофер тот, [который] ехал». (Смеется). Сейчас ясно, что это притча, а тогда вот так люди верили этому. Ну, и все говорят: «Это признак войны, это же признак войны, все». Так что люди были как бы морально подготовлены к этому делу. Ну, встретили как? Сразу магазин закрыли, растянули там это все. Ну, это уже когда ушли, власть ушла, все эвакуировались. [...] Перед самым приходом немцев [наши ушли]. Взорвали шахту и ушли.
Ну а мы оставались. [...] По правилам военного времени нужно было тоже эвакуироваться… Не было возможности. [...] Машин не дали, ничего не дали. [...] Далеко не уйдешь. Так что все остались. Не все остались, но большинство осталось. [...] Начальство все эвакуировалось.
[...] Шахтеров не брали [в армию]. Пока не брали. Потом, когда начали вот эту 383-ю дивизию формировать, тогда уже начали брать. Отца забрали, еще некоторых забрали. [...] А остальных которые остались, они работали до [оккупации]. [...] Ну, многих забрали. И оставалось очень мало, шахта снизила добычу. [...] Оставалось немного, да. Но потом, когда пришли немцы, часть шахтеров вернулась. Как там они, или в плен попали, или, может, пленных отпустили. Но факт тот, что они пришли домой и вот это ж они и работали на шахте. И мы пацаны вместе с ними. [...] Свои взрывники, они и взрывали [шахту]. Им показали, — тот объект взорвать, тот объект взорвать, тот взорвать. Они взрывчатку притянули. [...] Протестовать не протестовали, потому что понимали: фронт идет, немцы идут, нужно взрывать. Это же каждый понимал. А с другой стороны, армия уйдет — немцу достанется шахта. Был такой у нас призыв: «Ни грамма врагу»: ни хлеба, ни угля, ничего. Каждый с понятием подходил. Хотя понимали, что тяжелое положение, гробовая тишина на поселке. Даже собаки не выли. Обстановка тяжелая вообще. [...]
Шепелев Александр Терентьевич
Комментарии
Отправить комментарий